В детстве я книги не столько читала, сколько перечитывала, особенно любимые. «Властелин колец» исключением не был, а может, с него-то всё и началось. Раз в месяц – или в неделю – или в пару дней мне хотелось снова открыть знакомый том, пробежать глазами по строчкам – это придавало словам, которые я часто помнила наизусть, какую-то особую достоверность, – зачитаться и обнаружить потом, что перелистываю последнюю страницу.

Конечно, рано или поздно я увлекалась другой историей и перечитывала уже её, но к эпопее Толкина всё равно время от времени возвращалась. Слишком привлекателен был мир – с его чудесами и опасностями, без которых не бывает настоящих приключений; слишком трудно оказалось надолго расставаться с героями: хоббитами и магами, эльфами и гномами, королями и следопытами.
Думаю, меня особенно очаровывало то, что сюжет строился по законам волшебной сказки, но при этом все образы были не просто функциями: им хватало и живости, и глубины, даже если в основе лежали те или иные архетипы. То же можно сказать и об описании самого мира: проработанные детали, продуманная мифология (полностью я узнала её после, прочитав Сильмариллион), интересные второстепенные линии: истории о древнем лесе, о безумном правителе, о деве-воительнице (эта, конечно, мне нравилась больше всех). Всё вместе создавало своеобразный эффект погружения, заставляло поверить в чудо, ждущее за поворотом: «Быть может, вовсе не во сне возникнет дверь в глухой стене...»

Позже я смогла оценить и язык, которым написаны (или, вернее, написаны и переведены) книги, и множество аллюзий; познакомилась с другими произведениями Толкина. И что бы я ни читала – романы или записи лекций, – мне всегда потом казалось, что знакомые вещи теперь освещены новым светом: не теряя своей реальности, они становятся чуть более волшебными – и, может быть, это значит, что и чуть более правильными.