Дела сердечные
Первая любовь бывает у каждого человека. Она вспыхивает яркой звездой, меняет привычное течение жизни. Влюбленные остаются со своим чувством наедине и сами должны принимать решения, переживать радость, печаль, разочарование. Давайте узнаем, как влюблялись тульские гимназисты, реалисты, пионеры и школьники.
Художник Ф. Кадулин
В. В. Вересаев в своих «Воспоминаниях» о дореволюционном детстве и юности ярко описывает захлестнувшее его чувство к Маше Плещеевой, с которой его познакомил сын богатой крапивенской помещицы Володя Плещеев: «Образ этот постоянно стоял перед моими глазами, освещал душу непрерывною радостью. При встречах мы церемонно раскланивались, церемонно разговаривали, она то и дело задирала меня, смотрела с насмешкой.
Всю же восторженную влюбленность, нежность и восхищение мы изливали друг другу через Юлю [сестра писателя]. Мне Юля рассказывала, с какою любовью Маша говорит обо мне, как расспрашивает о всех мелочах моей жизни; Маше сообщала, как я ее люблю и какие подвиги совершаю в ее честь.
А подвиги я совершал замечательные.
Однажды взобрался я на крышу беседки, была она аршин с пять над землей. Брат Миша шутливо сказал:
– Ну-ка, если любишь Машу, спрыгни с беседки.
Он мигнуть не успел, я уж летел вниз. Не удержался на ногах, упал, расшиб себе локоть. Миша в ужасе бросился ко мне, стал меня поднимать и сконфуженно повторял:
– Ах, ты, чудак! Я пошутил, а ты вправду!
– Вот ерунда! Ничего мне не больно! – И я засмеялся.
Когда Плещеевы пришли к нам, Юля показала Маше беседку и рассказала, как я спрыгнул с нее в честь Маши. С ликованием в душе я после этого поймал на себе пристальный удивленный взгляд Маши.
Или еще так. Кактус на окне. Кто-нибудь из сестер скажет:
– Если любишь Машу, сожми кактус рукой.
И я сжимаю кактус и потом, на глазах благоговейно потрясенных сестер, вытаскиваю из ладони колючки и сосу кровь. Конечно, об этом при первой встрече передавалось Маше» [1].
Увлечение это у В. Вересаева длилось долго, и он продолжал делать милые глупости: «На груди, на плечах и на бедрах я вывел себе красными чернилами буквы М. П. и каждый день возобновлял их. Товарищи мои в гимназии все знали, что я влюблен. Один, очень умный, сказал мне, что влюбленный человек обязательно должен читать про свою возлюбленную стихи. Я не знал, какие нужно. Тогда он мне добыл откуда-то, я их выучил наизусть и таинственно читал иногда Юле» [2].
Неизвестно, чем бы закончилась эта детская любовь, но семья Маши Плещеевой скоро переехала в Москву, и в душе юного Викентия Смидовича осталась незаживающая рана.
Художник Ф. Кадулин
Следующим сильным чувством у В. Вересаева была любовь к сестрам Конопацким. Особенно ему нравилась средняя сестра Катя.
«Катею я все время исподтишка любовался и не мог понять: почему я давно не заметил, какая она красавица. <…> Много позже, когда я в Лувре смотрел на портрет Моны Лизы, – что-то в ее загадочной улыбке мне было знакомое, – ее я видел у Кати. <…> На танцевальных вечерах у знакомых я чувствовал себя по-одному, когда не было Конопацких, и совсем по-другому, когда они были. <…> Когда были Конопацкие: я ходил легко, легко танцевал, легко разговаривал и острил. <…> С ней (Катей) очень хорошо было танцевать, очень мы как-то сладились. И говорилось в этот вечер особенно легко и задушевно, и прямо, с нескрываемою любовью, смотрели глаза в милое, легко красневшее лицо. <…> Никогда, ни разу мы с Катей не говорили о любви. И как бы это было грубо, коряво и ненужно! Зачем мне было знать от нее, любит ли она меня, когда ее любовь, как тонкий аромат ландыша, вдыхалась мною из ее улыбки, из мерцанья глаз, из пониженного голоса?» [3].
Тульские гимназисты (начало ХХ века)
Позднее В. Вересаев, вспоминая это время, рассуждал: «Поражает меня в этой моей любви вот что. Любовь была чистая и целомудренная, с нежным, застенчивым запахом, какой утром бывает от луговых цветов в тихой лощинке, обросшей вокруг орешником. Ни одной сколько-нибудь чувственной мысли не шевелилось во мне, когда я думал о Конопацких. Эти три девушки были для меня светлыми, бесплотными образами редкой красоты, которыми можно было только любоваться.
А в гимназии среди многих товарищей шли циничные разговоры, грубо сводившие всякую любовь к половому акту. Рассказывались скоромные анекдоты, пелись срамные песни. Из всех песен, из всех анекдотов выходило, что для женщины все это очень просто и что она сама постоянно только об этом и думает.
Я молчал про свою любовь, никому из товарищей про нее не рассказывал».
И все же В. Вересаев честно признается: «С вожделением смотрел на красивых женщин, которых встречал на улицах, с замиранием сердца думал: какое бы это было невообразимое наслаждение обнимать их, жадно и бесстыдно ласкать. Но весь этот мутный душевный поток несся мимо образов трех любимых девушек, и ни одна брызга не попадала на них из этого потока. И чем грязнее я себя чувствовал в душе, тем чище и возвышеннее было мое чувство к ним» [4].
А вот как описывает свое юношеское чувство к девочке Варе Н. Я. Москвин в повести «Конец старой школы»: «Коричневое гимназическое платье. Черный передник. На темной, красиво заплетенной косе – голубой бант. Профиль на фоне иконы неясен и матов – акварель на серой бумаге. Смешливая ямка на щеке. А может быть, это не от ямки, а от робкого взмаха ресниц – такого восхитительного, такого милого взмаха!
Ничего нет. Церковь плывет мимо. Только голубой бант, смешливая ямка, робкие ресницы. Вселенная – голубое, смешливое, робкое…
Главное – не смотреть часто. Чтобы не узнала, не заметила, не подумала…» [5].
И далее юный Коля Москвин просит у Бога: «Любви, Господи; даруй мне любовь и даруй "ей", чтобы и она тоже… Ведь Ты же можешь… Пусть она почувствует, что я… но так, чтобы не узнала про это, не заметила… не сразу… Ты же ведь можешь» [6].
Гимназистка
В этой же повести говорится о безмолвных знаках, которые гимназисты подавали барышням из женской гимназии: «В окнах гимнастического зала – знаки. Палец на себя и в стекло: "Я вас люблю". Палец в стекло и на себя: "А вы?" Два пальца словно шагами отмеривают подоконник: "Мне хочется с вами погулять".
За стеклом одни знаки: махнут рукой и голову в сторону: "Не надо! Ну, что вы! Что вы!" Но не уйти от окна – ждут вот этого радостного, жуткого: "он", палец на себя и в стекло» [7].
После революции в России объединили мужские и женские школы, и для всех это стало невообразимом событием. Вот как вдохновенно описывает это Н. Москвин: «Теперь школа единая, то есть для обоего пола, а главное, теперь нет ни реальных, ни гимназий, ни церковно-приходских, ни городских училищ – все называются школой ("единой"). <…> И вот гимназистки! Это раньше. Теперь "девочки" или "девчонки". Их так много, что всех сразу не увидишь, и каждый день все новых встречаешь в коридорах. Вообще как-то чудно, смешно, странно и приятно, что они здесь. В перемены все ходят отдельно: "мальчики" (хороши "мальчики", если бритва!) – отдельно, а "девочки" (хороши тоже и "девочки" – у некоторых из бывших семиклассниц прически со шпильками, пышные и вообще вид такой!..) – тоже отдельно. Будто Реальное само по себе, а Елизаветинская сама по себе. Как вода с маслом не смешивается. Но это, конечно, от робости: стесняются. Что дальше будет – неизвестно. На уроках все до одного присутствуют. Еще бы! Такие дни и пропускать!..» [8].
А вот случай, произошедший на танцевальном вечере. Коля Москвин пригласил на танец красивую девочку Асю: «Я, как полагается в танце, поймал Асю за талию. Но только выше, будто нечаянно, и сейчас же сдвинул руку вниз, на талию. Но и за эту секунду я почувствовал…
Нет, какое я тогда был животное! Простит ли меня Ася?
Ася вдруг выпустила мою руку и сказала:
– Я не хочу с вами танцевать, – и пошла к стульям.
Я был обижен, рассержен и злился на себя. Но смелость так смелость! Я еще и не это могу, у меня такое счастливое настроение! Я сказал Асе дерзко:
– Пожалуйста, не хотите, не надо! Вы здесь не одна!..» [9].
Художник Ф. Скачков
В деревнях, среди низшего сословия, тоже кипели страсти. Вот что пишет в книге «Страницы истории Щекинских сел и деревень» Д. Романов: «Ошибочно думать, что до замужества крестьянская девушка жила затворницей, под неусыпным надзором родителей, которые решали, за кого выдать дочь. <…> В деревне было много праздников, главные из них – Рождество, Масленица, Пасха, Троица – отмечались шумно и весело. Застолья, гуляния, игры, хороводы, катание на тройках продолжались по несколько дней. Девушки и парни встречались, общались, между ними возникали любовные отношения. С этих времен известна очень распространенная пословица "На печи лежать – жениха не видать"» [10].
Тула. Возле Московского вокзала. 50-е годы ХХ века
Во времена Советского Союза отношения между юношами и девушками лишились всякой чопорности и манерности, ведь теперь не надо было соблюдать дворянские, аристократические нормы поведения. Борис Роганков в повести «Чулковские сорванцы» так описывает школьное знакомство с девушками: «Если ребята узнают, что я встречаюсь с девочкой, они меня до смерти засмеют в школе.
Но Лева принял мое молчание за согласие и легонько подтолкнул вперед.
– Что за девочки? – робко спросил я.
– Увидишь – очаруешься! Да вот они, около входа.
– Ой! – Я так и остолбенел. – Им уж лет по двадцать. Тетеньки!
– Не будь ребенком! – Лева небрежно обнял меня за плечи и вывел из кустов.
<…>
– Зоя, смотри, кто идет! – Высокая темноволосая девушка тронула за руку фигуристую кудрявую подругу. – Наш добрый рыцарь.
Кудрявая обернулась, и я с ужасом узнал Зою, практикантку 5 "А".
Она показала глазами на меня и тихо спросила у Левы:
– А это что за школьник?
– Какой он школьник? Он учится со мною в техникуме, – небрежно соврал Лева и слегка замялся, – на первом курсе».
Вторую девушку звали Олимпиада, она очень понравилась Борису, но он от смущения не знал, что делать и говорить. И вот наступило время, когда надо было проводить девушек домой:
«– Чего же ты стоишь? – он [Сухотин] выбежал на видное место. – Пошли догонять!..
Мне очень хотелось выйти, но я неожиданно вспомнил, что страшно позорно, когда ребята дразнят "жених и невеста". А я очень боялся опозорить Олимпиаду. <…> Мне оставалось горестно брести домой. Но вдруг я услышал, как хрустнула ветка, и чья-то рука торопливо раздвинула кусты.
Я обернулся и увидел красивое лицо с маленьким шрамчиком на щеке.
– Пойдемте скорее с нами, – ее тонкие черты окрасились спокойной улыбкой, – или вам в другую сторону? – Олимпиада легонько взяла мою руку и нежно пожала ее. – Тогда до свидания…
Может, она принимает меня за ребенка, которому пора спать?..
Щеки мои покраснели, и я хотел сказать: "Какая разница, в какую мне сторону? Я пойду с вами…"
Но стройная фигура высокой девушки уже скрылась за темными ветками…» [11].
Первая любовь редко бывает счастливой, но это самое трогательное время перед взрослением.
Литература:
1. Вересаев В. В. Воспоминания. Собрание сочинений в 5 томах. М.: Правда, 1961. Т. 5. С. 13.
2. Там же. С. 14.
3. Там же. С. 25.
4. Там же. С. 45.
5. Москвин Н. Я. Конец старой школы. М.: Сов. писатель, 1968. С. 50.
6. Там же. С. 47.
7. Там же. С. 48.
8. Там же. С. 53.
9. Там же. С. 44.
10. Романов Д. Страницы истории Щекинских сел и деревень. Щекино, 2001. С. 32.
11. Роганков Б. К. Чулковские сорванцы. Тула : Тул. полиграфист, 2001. С. 54.
Художник Ф. Кадулин В. В. Вересаев в своих «Воспоминаниях» о дореволюционном детстве и юности ярко описывает захлестнувшее его чувство к Маше Плещеевой, с которой его познакомил сын богатой крапивенской помещицы Володя Плещеев: «Образ этот постоянно стоял перед моими глазами, освещал душу непрерывною радостью. При встречах мы церемонно раскланивались, церемонно разговаривали, она то и дело задирала меня, смотрела с насмешкой.
Всю же восторженную влюбленность, нежность и восхищение мы изливали друг другу через Юлю [сестра писателя]. Мне Юля рассказывала, с какою любовью Маша говорит обо мне, как расспрашивает о всех мелочах моей жизни; Маше сообщала, как я ее люблю и какие подвиги совершаю в ее честь.
А подвиги я совершал замечательные.
Однажды взобрался я на крышу беседки, была она аршин с пять над землей. Брат Миша шутливо сказал:
– Ну-ка, если любишь Машу, спрыгни с беседки.
Он мигнуть не успел, я уж летел вниз. Не удержался на ногах, упал, расшиб себе локоть. Миша в ужасе бросился ко мне, стал меня поднимать и сконфуженно повторял:
– Ах, ты, чудак! Я пошутил, а ты вправду!
– Вот ерунда! Ничего мне не больно! – И я засмеялся.
Когда Плещеевы пришли к нам, Юля показала Маше беседку и рассказала, как я спрыгнул с нее в честь Маши. С ликованием в душе я после этого поймал на себе пристальный удивленный взгляд Маши.
Или еще так. Кактус на окне. Кто-нибудь из сестер скажет:
– Если любишь Машу, сожми кактус рукой.
И я сжимаю кактус и потом, на глазах благоговейно потрясенных сестер, вытаскиваю из ладони колючки и сосу кровь. Конечно, об этом при первой встрече передавалось Маше» [1].
Увлечение это у В. Вересаева длилось долго, и он продолжал делать милые глупости: «На груди, на плечах и на бедрах я вывел себе красными чернилами буквы М. П. и каждый день возобновлял их. Товарищи мои в гимназии все знали, что я влюблен. Один, очень умный, сказал мне, что влюбленный человек обязательно должен читать про свою возлюбленную стихи. Я не знал, какие нужно. Тогда он мне добыл откуда-то, я их выучил наизусть и таинственно читал иногда Юле» [2].
Неизвестно, чем бы закончилась эта детская любовь, но семья Маши Плещеевой скоро переехала в Москву, и в душе юного Викентия Смидовича осталась незаживающая рана.
Художник Ф. Кадулин Следующим сильным чувством у В. Вересаева была любовь к сестрам Конопацким. Особенно ему нравилась средняя сестра Катя.
«Катею я все время исподтишка любовался и не мог понять: почему я давно не заметил, какая она красавица. <…> Много позже, когда я в Лувре смотрел на портрет Моны Лизы, – что-то в ее загадочной улыбке мне было знакомое, – ее я видел у Кати. <…> На танцевальных вечерах у знакомых я чувствовал себя по-одному, когда не было Конопацких, и совсем по-другому, когда они были. <…> Когда были Конопацкие: я ходил легко, легко танцевал, легко разговаривал и острил. <…> С ней (Катей) очень хорошо было танцевать, очень мы как-то сладились. И говорилось в этот вечер особенно легко и задушевно, и прямо, с нескрываемою любовью, смотрели глаза в милое, легко красневшее лицо. <…> Никогда, ни разу мы с Катей не говорили о любви. И как бы это было грубо, коряво и ненужно! Зачем мне было знать от нее, любит ли она меня, когда ее любовь, как тонкий аромат ландыша, вдыхалась мною из ее улыбки, из мерцанья глаз, из пониженного голоса?» [3].
Тульские гимназисты (начало ХХ века) Позднее В. Вересаев, вспоминая это время, рассуждал: «Поражает меня в этой моей любви вот что. Любовь была чистая и целомудренная, с нежным, застенчивым запахом, какой утром бывает от луговых цветов в тихой лощинке, обросшей вокруг орешником. Ни одной сколько-нибудь чувственной мысли не шевелилось во мне, когда я думал о Конопацких. Эти три девушки были для меня светлыми, бесплотными образами редкой красоты, которыми можно было только любоваться.
А в гимназии среди многих товарищей шли циничные разговоры, грубо сводившие всякую любовь к половому акту. Рассказывались скоромные анекдоты, пелись срамные песни. Из всех песен, из всех анекдотов выходило, что для женщины все это очень просто и что она сама постоянно только об этом и думает.
Я молчал про свою любовь, никому из товарищей про нее не рассказывал».
И все же В. Вересаев честно признается: «С вожделением смотрел на красивых женщин, которых встречал на улицах, с замиранием сердца думал: какое бы это было невообразимое наслаждение обнимать их, жадно и бесстыдно ласкать. Но весь этот мутный душевный поток несся мимо образов трех любимых девушек, и ни одна брызга не попадала на них из этого потока. И чем грязнее я себя чувствовал в душе, тем чище и возвышеннее было мое чувство к ним» [4].
А вот как описывает свое юношеское чувство к девочке Варе Н. Я. Москвин в повести «Конец старой школы»: «Коричневое гимназическое платье. Черный передник. На темной, красиво заплетенной косе – голубой бант. Профиль на фоне иконы неясен и матов – акварель на серой бумаге. Смешливая ямка на щеке. А может быть, это не от ямки, а от робкого взмаха ресниц – такого восхитительного, такого милого взмаха!
Ничего нет. Церковь плывет мимо. Только голубой бант, смешливая ямка, робкие ресницы. Вселенная – голубое, смешливое, робкое…
Главное – не смотреть часто. Чтобы не узнала, не заметила, не подумала…» [5].
И далее юный Коля Москвин просит у Бога: «Любви, Господи; даруй мне любовь и даруй "ей", чтобы и она тоже… Ведь Ты же можешь… Пусть она почувствует, что я… но так, чтобы не узнала про это, не заметила… не сразу… Ты же ведь можешь» [6].
Гимназистка В этой же повести говорится о безмолвных знаках, которые гимназисты подавали барышням из женской гимназии: «В окнах гимнастического зала – знаки. Палец на себя и в стекло: "Я вас люблю". Палец в стекло и на себя: "А вы?" Два пальца словно шагами отмеривают подоконник: "Мне хочется с вами погулять".
За стеклом одни знаки: махнут рукой и голову в сторону: "Не надо! Ну, что вы! Что вы!" Но не уйти от окна – ждут вот этого радостного, жуткого: "он", палец на себя и в стекло» [7].
После революции в России объединили мужские и женские школы, и для всех это стало невообразимом событием. Вот как вдохновенно описывает это Н. Москвин: «Теперь школа единая, то есть для обоего пола, а главное, теперь нет ни реальных, ни гимназий, ни церковно-приходских, ни городских училищ – все называются школой ("единой"). <…> И вот гимназистки! Это раньше. Теперь "девочки" или "девчонки". Их так много, что всех сразу не увидишь, и каждый день все новых встречаешь в коридорах. Вообще как-то чудно, смешно, странно и приятно, что они здесь. В перемены все ходят отдельно: "мальчики" (хороши "мальчики", если бритва!) – отдельно, а "девочки" (хороши тоже и "девочки" – у некоторых из бывших семиклассниц прически со шпильками, пышные и вообще вид такой!..) – тоже отдельно. Будто Реальное само по себе, а Елизаветинская сама по себе. Как вода с маслом не смешивается. Но это, конечно, от робости: стесняются. Что дальше будет – неизвестно. На уроках все до одного присутствуют. Еще бы! Такие дни и пропускать!..» [8].
А вот случай, произошедший на танцевальном вечере. Коля Москвин пригласил на танец красивую девочку Асю: «Я, как полагается в танце, поймал Асю за талию. Но только выше, будто нечаянно, и сейчас же сдвинул руку вниз, на талию. Но и за эту секунду я почувствовал…
Нет, какое я тогда был животное! Простит ли меня Ася?
Ася вдруг выпустила мою руку и сказала:
– Я не хочу с вами танцевать, – и пошла к стульям.
Я был обижен, рассержен и злился на себя. Но смелость так смелость! Я еще и не это могу, у меня такое счастливое настроение! Я сказал Асе дерзко:
– Пожалуйста, не хотите, не надо! Вы здесь не одна!..» [9].
Художник Ф. Скачков В деревнях, среди низшего сословия, тоже кипели страсти. Вот что пишет в книге «Страницы истории Щекинских сел и деревень» Д. Романов: «Ошибочно думать, что до замужества крестьянская девушка жила затворницей, под неусыпным надзором родителей, которые решали, за кого выдать дочь. <…> В деревне было много праздников, главные из них – Рождество, Масленица, Пасха, Троица – отмечались шумно и весело. Застолья, гуляния, игры, хороводы, катание на тройках продолжались по несколько дней. Девушки и парни встречались, общались, между ними возникали любовные отношения. С этих времен известна очень распространенная пословица "На печи лежать – жениха не видать"» [10].
Тула. Возле Московского вокзала. 50-е годы ХХ века Во времена Советского Союза отношения между юношами и девушками лишились всякой чопорности и манерности, ведь теперь не надо было соблюдать дворянские, аристократические нормы поведения. Борис Роганков в повести «Чулковские сорванцы» так описывает школьное знакомство с девушками: «Если ребята узнают, что я встречаюсь с девочкой, они меня до смерти засмеют в школе.
Но Лева принял мое молчание за согласие и легонько подтолкнул вперед.
– Что за девочки? – робко спросил я.
– Увидишь – очаруешься! Да вот они, около входа.
– Ой! – Я так и остолбенел. – Им уж лет по двадцать. Тетеньки!
– Не будь ребенком! – Лева небрежно обнял меня за плечи и вывел из кустов.
<…>
– Зоя, смотри, кто идет! – Высокая темноволосая девушка тронула за руку фигуристую кудрявую подругу. – Наш добрый рыцарь.
Кудрявая обернулась, и я с ужасом узнал Зою, практикантку 5 "А".
Она показала глазами на меня и тихо спросила у Левы:
– А это что за школьник?
– Какой он школьник? Он учится со мною в техникуме, – небрежно соврал Лева и слегка замялся, – на первом курсе».
Вторую девушку звали Олимпиада, она очень понравилась Борису, но он от смущения не знал, что делать и говорить. И вот наступило время, когда надо было проводить девушек домой:
«– Чего же ты стоишь? – он [Сухотин] выбежал на видное место. – Пошли догонять!..
Мне очень хотелось выйти, но я неожиданно вспомнил, что страшно позорно, когда ребята дразнят "жених и невеста". А я очень боялся опозорить Олимпиаду. <…> Мне оставалось горестно брести домой. Но вдруг я услышал, как хрустнула ветка, и чья-то рука торопливо раздвинула кусты.
Я обернулся и увидел красивое лицо с маленьким шрамчиком на щеке.
– Пойдемте скорее с нами, – ее тонкие черты окрасились спокойной улыбкой, – или вам в другую сторону? – Олимпиада легонько взяла мою руку и нежно пожала ее. – Тогда до свидания…
Может, она принимает меня за ребенка, которому пора спать?..
Щеки мои покраснели, и я хотел сказать: "Какая разница, в какую мне сторону? Я пойду с вами…"
Но стройная фигура высокой девушки уже скрылась за темными ветками…» [11].
Первая любовь редко бывает счастливой, но это самое трогательное время перед взрослением.
Литература:
1. Вересаев В. В. Воспоминания. Собрание сочинений в 5 томах. М.: Правда, 1961. Т. 5. С. 13.
2. Там же. С. 14.
3. Там же. С. 25.
4. Там же. С. 45.
5. Москвин Н. Я. Конец старой школы. М.: Сов. писатель, 1968. С. 50.
6. Там же. С. 47.
7. Там же. С. 48.
8. Там же. С. 53.
9. Там же. С. 44.
10. Романов Д. Страницы истории Щекинских сел и деревень. Щекино, 2001. С. 32.
11. Роганков Б. К. Чулковские сорванцы. Тула : Тул. полиграфист, 2001. С. 54.
Тульское детство
